школьных времён

универских времён

дочупье, чупье и послечупье

Превращение

(Полное превращение ребенка во взрослого человека происходит в три этапа. Еще не имея возможности на самостоятельное мышление, ребенок выполняет все, повинуясь инстинкту. Сначала он прощается с людьми, потом оставляет вещи… Затем опыт предков влечет его на берег реки, где его оставляют мысли и чувства. На последней ступени он оставляет старую оболочку и прозрачной тенью входит в новую жизнь, которая должна наполнить его заново.)

Этап 1

(Личинка)

Прощай…

Мне было страшно и жаль отпустить его и ступить на свой собственный путь, словно не он, а я сама с детской непосредственностью цеплялась за его руку и требовала объяснений. Вокруг нас рождались, жили и умирали люди, ржавела их сила, засыхала и осыпалась пылью любовь, ломалась в новых суставах дружба. Люди ждали и звали меня, но мне было страшно объявить себя одной из них.

И все же, когда он толкнул меня, мне пришлось встать и идти. Я ступила на дорогу собственной мысли, но пока еще была всемогуща. И, пока была еще та сила, я приказала казнить его. Но не в моей воле было уже решать, жить ему или нет. Я не смогла. Это стало моей ошибкой: так я потеряла последнюю возможность свернуть, и уже без сил опустилась на перекресток семнадцати дорог. Я выбрала пятую, в память о его руке.

Дорога была теплая и пыльная, и в этом была главная ее подлость: мягкая пыль с легкостью скрывала острые камни и даже битое стекло. Приходилось идти осторожнее. Вдоль дороги тянулись две прозрачные стены. Вернее, прозрачные – это сильно сказано. Внутренняя сторона стен, обращенная ко мне, была покрыта серыми подтеками и пылью, поэтому ничего не было видно. Я не могла разбить стены, и потому не могла свернуть с дороги.

Только один раз я встретила поворот, уводящий направо. Рядом с поворотом стоял одетый в грязно-оранжевую куртку мусорщик и подбрасывал на ладони камушек. Когда он в очередной раз подбросил, но не смог поймать его, и камень упал на дорогу, мусорщик не стал наклоняться, а просто достал из кармана новый. Потом он рассказал мне, что в начале каждого дня наполняет карманы куртки камешками, чтобы не нагибаться за упавшими, так как от этого очень болит поясница. Я спросила, могу ли я чем-то помочь, но он лишь лениво отмахнулся рукой, и снова уронил камень.

-        Что там, за поворотом? – спросила я.

Мусорщик медленно повернул голову себе за левое плечо, затем вернулся в исходное положение и сплюнул.

-        Там? Кладбище.

-        Но кого хоронят на этом кладбище?

-        А, кого принесут, того и хоронят. Не стоит тебе ходить туда, там не лежит никого интересного. Вот раньше можно было пойти налево, и там были мраморные дощечки с известными именами. Но теперь проход туда закрыт. Приходи через неделю.

Я села на кучу веток у обочины дороги и с интересом посмотрела на мусорщика.

-        А разве можно сказать, что какие-то могилы более интересны, а какие-то – менее? Вот я умру, ты и про мою могилу скажешь, что она не интересная?

Собеседник мой, казалось, совершенно про меня забыл, разглядывая что-то за стеной, и тем неожиданнее было снова услышать его голос.

-        А чем ты прославилась?

-        Я сама ступила на свой путь.

-        Ну, тогда и про тебя кому-нибудь скажу, чтобы сходили на твою могилу. Если могила красивая будет.

Когда я поднялась и хотела уже уйти, мусорщик вновь сплюнул, и подкинул носком ботинка камушек. Я продолжила свой путь.

Вскоре идти стало сложнее. Дорогу то и дело преграждали упавшие деревья вместе с бывшими на них вьюнками и птичьими гнездами. Иногда виднелись кучи веток, листьев, а то и просто дерна. Еще через некоторое время я начала уставать. А потом увидела костер.

Несмотря на явно сырое после вчерашнего дождя топливо костер горел ярко и почти без дыма. Я опустилась рядом с ним на корточки и коснулась рукой пламени. В ответ красный язычок облизал мои пальцы, пахнуло жаром. Я кивнула на фляжку в руках сидевшего напротив человека и спросила:

-        Можно?

-        Можно.

Напиток был горячим, но слишком вяжущим, и пах сухой травой.

-        Что это? – спросила я.

-        Чай, - ответил путник и пожал плечами.

Позже я заметила, что он всегда пожимает плечами, на любой вопрос у него есть ответ и этот жест. Была у него и еще одна странность: он всегда бросал в собеседника веточками. Несмотря на то, что впоследствии мы подружились и много беседовали, стоило мне подойти слишком близко и пересечь одному ему видимую границу, как он кидал в меня веткой.

Надо сказать, очень метко кидал, и при определенной неосторожности со стороны собеседника мог попасть и в глаз. Но, в сущности, он был неплохим другом.

-        Можно я останусь здесь переночевать?

-        Можно, - ответил он и пожал плечами.

Я уснула, глядя в огонь и набираясь сил для следующего дня.

Когда я проснулась, мой сосед по костру уже встал и теперь умывался из пластиковой бутылки. Бутылка была в грязных разводах, коричневая и выскальзывала у него их рук. Пришлось подойти и предложить свою помощь. Он принял ее так же легко, как вчера разрешил мне остаться у его костра.

-        Кто ты? – спросила я.

-        Путник, - ответил он.

-        Что ты делаешь здесь?

-        Умываюсь.

-        Нет, что ты делаешь здесь, на пути?

-        Плыву.

-        Как это плывешь? – я в недоумении посмотрела на дорогу.

-        Как? По течению, - ответил он и пожал плечами.

И исчез. Вместе с фляжкой, бутылкой и костром. А я продолжила свой путь.

Ее я встретила уже на исходе недели. Она сидела на берегу и любовалась рекой.

-        Посмотри, какие блики получаются от света луны, - обратила она мое внимание. - Совсем не такие, как от солнца.

-        Посмотри на закат, - сказала она мне. – Что может быть на свете красивее заката? Красивее этого совершенства форм и красок?

-        Взгляни на эти облака, - предложила она мне. – Они такие разные, правда? Эти совсем белые и мягкие, а эти острые, как лезвие.

Она всегда очень тонко чувствовала красоту мира.

-        Хочешь, вместе будем смотреть? – спросила она меня.

-        Нет, я не могу, я должна продолжить свой путь.

-        Тогда иди, - произнесла она, не поворачивая головы и не отрывая глаз от реки.

-        Но… Я хотела спросить.

-        Спрашивай.

И волосы ее скользнули по спине в такт движению головы.

-        Мне еще долго идти?

-        А сколько бы ты хотела?

-        Я уже устала.

-        Тогда прощай.

-        Что прощать? – не поняла я.

-        Прощай все, что увидишь, а главное – все, что почувствуешь… Что ты сейчас чувствуешь?

И так некстати вспомнились мне слова: «Прости, Натка, так уж получилось, что на первых не женятся. Им просто благодарны.» «А что же тогда остается для нулевых?» - подумалось мне. Тогда я закрыла лицо руками и вспомнила его глаза. Я не простила.

Этап 2

(Куколка)

Ночь жизни

Вокруг него вспыхивали огнем машины, и деревья отвечали им отражением. В эту сумасшедшую ночь они могли это сделать, ведь сегодня даже весной шел снег, но деревья не боялись снега, потому что никто не мог умереть. Какая им разница, если цветы в эту ночь не покроют могилы, единственный раз, не считая тех случаев, когда могилы не покрывала даже земля, так много их было.

Машины скрывались в ночи, и несли на своих крышах бледно-розовые звезды. Сами звезды говорили, что им просто захотелось увидеть рассвет, вот они и поменяли свой цвет. Впрочем, это была ночь цвета.

Никто не ходил в лохмотьях в эту ночь. Почти все были в бледно-салатовых махровых халатах, а звезды в зависимости от своего желания раскрашивали эти халаты в другие цвета. А те, кто не мог или не хотел сменить свою одежду на халат, не могли и ходить, и это было совсем не страшно, этот странный паралич рук и ног. Люди в салатовых халатах с холодными лицами блуждали по улицам, разводили костры и брали в руки огонь. И огонь не гас, потому что это была ночь жизни.

А он шел среди них, одетый иначе и думающий не так – единственное исключение из правил жизни, потому что он не стремился жить. Но он не стремился и умирать. Он хотел покоя.

Как известно, покой не дается так просто.

Его волосы всегда были темными, но в эту ночь они казались совсем черными, с зеленым отливом, как перья в хвосте у сороки. Вслед за ним бежали собаки с бледно-золотой шерстью, но он искал не их. Потому что даже собаки в эту ночь хотели жить. Его одежды были черными, но в эту ночь они казались белыми, и даже звезды не могли окрасить их в иной цвет. Птицы взлетали из-под его ног, цветы боялись коснуться его, а звезды спускались к самым его рукам, в надежде, что он заметит их.

Звезды раскрасили перья птиц в цвета сакуры, и птицы понесли с собой ветки цветущей сирени: белой, темно-фиолетовой, почти красной, дурманяще пахнувшей, а цветки с пятью лепестками падали вниз, в руки людей в салатовых халатах. И каждый из них загадывал свое желание. Это была ночь исполнения желаний.

В его руках побывали тысячи цветков сирени, но они не в силах были помочь ему. В конце концов, он отдал их все в руки какому-то неподвижному человеку, лицо которого скрывала старая панама. Вряд ли ему стало жалко, он не умел жалеть. Просто надо было куда-то деть цветы, и если бы на пути его была урна, он бросил бы их туда.

Машины свернули обратно к городу, а он перелез через ограду и сел у маленького городского пруда. Белые кувшинки качнулись на мутных волнах, приветствуя его, послышался запах мокрой тины. Звезды закончили свою безумную пляску и опять опустились к его рукам. Небо над городом светлело, и звезды жадно вглядывались в долгожданный рассвет…

Этап 3

(Имаго)

Зеркало

«Что нам осталось от моря? – камни на берегу,

Что нам осталось от солнца? – выжженная трава,

Что нам осталось от неба? – рвущий мир, горизонт,

Что нам осталось от песни? – слова.

Лютню ли в руки – струны рвут безумные пальцы,

Кисть ли к холсту – ластясь, выцветет серым краска.

Станет немою песня, книга слепою станет.

С губ – остывающей кровью – мертвая сказка.»

Река текла мимо широкой ленивой лентой. Она и была лентой – белой лентой первоклассницы отражала она совершенно белое небо над ним. Ни облака, ни птицы. Ни взгляда, ни крика. Во всем мире только он и река. Почему не море? Почему не озеро? Он не знал. Здесь пахло влажностью, здесь было холодно. Теперь здесь был он.

Он стоял на песчаной косе, куда волны принесли кучи водорослей и тины, а теперь смывали с песка его следы. Вода смывала его прошлое, и он вспоминал, пока картины его жизни уходили в белую ленту, уносились тихой гладью. Это не было больно, это не было трудно. Это было никак. Это было правильно, как всегда, как у всех.

Куда вы, последние остатки мыслей и образов, цвета красок и формы ощущений? Никто не тянет к вам рук, так зачем же вы уходите? Какие слезы, что вы, человек вырос, человек умер, человеку не до слез. В 21.00 печально зажигаются огни огромного города, и ветер качает их, носит тени по асфальту и пугает неосторожных прохожих…

А на берегу белой реки, под пронзительно-чистым небом, под криками птиц и брызгами проезжающих машин сидит он. И он слушает музыку разбитого стекла, тонких осколков. Он сжимает осколки в руках. Тихо, болят пальцы. На берегу осока качается под ветром… Ты слышишь?

«Зеркало мое серебряное, тысяча осколков по мирам;

Трепетной пичугою подстреленной мир в моих ладонях умирал.

В каждом осколке – боль памятью горькой сжигает душу,

В каждом осколке – взгляд, режет безмолвьем, смотри и слушай.

Слушай.»

Смотри и слушай.

Вперед уходила аллея цветущих каштанов. Сейчас это цветы, а ранней осенью посыплются на землю крепкие колючие плоды, но никого не обманут зеленые колючки. Каждый знает: там, под кожурой, скрывается совершенное творение природы. Разве что полудрагоценный камень может сравниться формой и красками с плодом каштана. Мягкий коричневый цвет, темнее, светлее, прихотливый узор души природы, завиток на белой глади реки… За аллеей начинались редкие яблони с сильным зеленым запахом, а дальше стоял зоомагазин, скрывающий в себе аквариумы, полные мечехвостов и мраморных гурами. Еще дальше начиналась вереница продуктовых магазинов, в которых надо было сидеть на подоконнике и ждать, пока пройдет очередь и купятся нужные продукты. А в зеленых аквариумах мягко покачивались водоросли, скрывая таинственный мир донных камней и улиток…

Что-то встало комом в горле и никак не хотело проходить. Ах, да, любимые книги. Старые, детские, пыльные, недостойные взрослеющего человека… Им надо уйти вместе со всем. Но все еще слышится звон гитарных струн, он уносит в огромные залы со стенами из чистого золота, а за стенами цветут черные маки, и серебрятся над ними крылья тех, кто ушел. Звон несет под мрачными сводами пещер, отдается в ушах бесконечным эхом, падает сверху каплями затхлой тишины. Он ведет по полям сражений, среди воинов со стальными мечами и серебряными волосами, гибнущих за чужую мечту чужого человека… Ветер уносит звон, ветер уносит слова, чужие, такие же чужие, как и все здесь. Голос даст покой, но чуть позже… он несется над полем, он крепнет и срывается, никому не угнаться за ним:

«Как сердце бьется порванный стяг,

Пытаясь взлететь, но сломались крылья.

И вьется на небе сияющий знак,

И волки протяжно и жалобно выли.

И звезды на небе так холодны,

И нету спасенья, оборваны жизни,

И мы никогда не увидим весны,

Надежда ушла, и все мы исчезнем…» Елена Трепалина

Слушай плеск волн, пусть они и маленькие. Слушай боль, пусть она и не твоя. Пусть уходит в прошлое темный зимний вечер, когда уже никто не имеет права на слезы. Пусть эта боль не является порождением жизни, но хватит ли совести сказать, что она – ложная? Кто слышал звон струн и видел ее глаза, кто брал ее руки в свои и чувствовал ее дрожь, кто читал вместе с ней страницы старой книги, кто знал то, что знала она… Тот никогда не обвинит ее. Губы сами вспомнят тысячи строк, сами прошепчут их вечерами, а руки вновь ощутят чужую боль. Пусть она не твоя, пусть она не ее, но как же научиться радоваться, не умея чувствовать боль? Человек, потерявший способность видеть боль, теряет способность чувствовать.

Что-то сжалось на мгновение, и тут же отпустило. Как давно он в последний раз смотрел на небо? Как давно он начал считать смерть смешной? Не свою – своя смерть должна быть смешна, иначе будет легче ее принять, - но чужую. Им больно, они ломаются пополам, срывают мраморные статуи богов с пьедесталов, любят своих мучителей, не в силах их убить, старики бьют мечами чужих жен и детей – не для себя. Не палка ломает человека, а приказ. Боги падают с небес, видя столько крови. Плачущий человек, больной комок в тунике, не в силах осознать, что все это сделал он. Ему смешно. И даже черное, дымное небо над холодным морем не в силах разбудить его. Море тоже ушло.

Что еще слушать? Детские книги постояли в горле… И тоже ушли. Всплеск эмоций собрался в один комок, повисел в воздухе, и исчез в реке. Неужели что-то еще осталось?

Темный зимний вечер, большой черный кот греется под лампой, громко урча. Почему же такая беспричинная грусть светится там, под фонарем, где слагают свой легкий танец снежные искорки, а дорога кажется волшебной и прекрасной, отражая свет и переливаясь. Она должна увести куда-то, откуда и зимой можно принести цветок и кусочки неба и облака, из которых можно составить картину и подарить ее… Вот только надо встать и пойти по этой дороге, а ноги затекли, не пускают вперед, ах, как жаль!

Потом он лежал с открытыми глазами в темной комнате, где оживает одежда, а в непосредственной близости от его руки таились холера (почему опять так хочется пить?) и шаровая молния. А в мозгу никак не хотел гаснуть образ человека, отравившегося ядовитым грибом. Желтая кожа, смертельная слабость, обморок… Что-то жарко, слишком жарко. Можно пить крепкий чай и прикладывать к голове холодную влажную тряпку – бесполезно, он все равно умрет. Он тоже отравился. Врач же сказал: «Грипп». Ядовитый грипп. Желтеет кожный покров, человек теряет сознание, и наступает смерть.

В темноте комнаты зеленеет аквариум, тихо скрипит пол под лапками кота. Мы не одни, мы просто одиноки. Как мало нужно – просто высказаться. Как много просим – просто выслушать.

Медленно проступала из темноты широкая кирпичная стена. За стеной скрывались холмы, бесконечные поля фиолетовых люпинов и рожь (а может, пшеница, кто ее знает), в которой весело моргали глаза васильков. Заросли ольхи обвивал цепкий дикий хмель, за ними стояли жаркие сосновые леса, на дне которых рос белый мох. Пахло разогретой смолой. По берегам теплых озер качалась тяжелая мохнатая сплавина, а над водой летали чайки. Ты слышишь?

«Озеро мое хрустальное все травой забвенья поросло.

Пыль кострищ да песни погребальные ветром из долины принесло.

В каждой дождинке – свет. Звездами плачет небо слепое.

В каждой травинке – соль. Вскормлены травы слезами и болью.

И кровью.»

И снова пронзительная тоска от светлого утра, раннего утра сентября. Новое, свежее солнце еще не растопило всей красоты. До самого леса тянется поле, покрытое сухой травой – мятлик, тимофеевка, лисий хвост, манжетки. И каждый листик, каждая веточка мятлика покрыты легким, прозрачным инеем, отражающим лучи солнца не хуже зимнего снега. Поле блестит, сводя с ума, заставляя кинуться из дома и бежать туда, к волшебной сказке сентября, к звенящей воде реки, к холодным стволам берез.

Иней хрустит под ногами, ломаются листья в руках, как хрупкий фарфор. Не вчера ли на пороге этого вагончика они ели креветок, посыпая дорогу хитиновыми усами и красными ломкими панцирями? А теперь эти панцири тоже покрыты инеем, сверкают и слепят глаза.

Уже тает призрачная сказка. Еще минута, и листья перестанут ломаться, покроются капельками влаги, пока солнце не высушит и ее. Как радостно! А на грядке, в тени, еще ждет запоздалая земляника, холодная, с белым узором на темно-зеленых листьях и красных ягодах. И тает на губах.

Летят листья на ветру вслед за птицами, уходят дни.

Завяли розы, засохли, но не осыпаются их лепестки. Легко или тяжело будет жить, когда засохнут губы, как лепестки роз? Шелестели страницами сжигаемые книги, падали сосны под напором топора, ломались мечи и рвались кольчуги. Рухнули заборы памяти, и вся она теперь улетала листьями и птицами к реке. В золотых залах на месте зеркал лежали горы битого стекла… Ты слышишь?

«Зеркало мое серебряное, не сыскать осколков, не собрать.

Смерть не разменяют на бессмертие те, кто научились умирать.

В каждом осколке – жизнь, пылью серебряной по Вселенной,

В каждом осколке – смерть. Канут в забвение тенью легенды.

Прощайте.» Мартиэль «Осколки»

«Прощай, прощай…» - шелестели волны у его ног. Ему не было тяжело.

На берегу реки осталась пустая шкурка, вся память ушла в реку. На месте человека стояла бледная тень, которой предстояло наполниться новой жизнью. Но наполняет ли эта новая жизнь тех, кто спокойно расстался со старой?

На главную страницу