школьных времён

универских времён

дочупье, чупье и послечупье

Таня, помнишь?

Таня, ты помнишь?

Мы жили тогда в маленькой комнате за крепкой желтой дверью, которая открывалась от ветра. Там стояла одна кровать – на ней спала ты. Я спала рядом, на старой раскладушке. Раскладушка давно заржавела и скрипела от любого движения, и скрип ее мешал тебе спать по ночам. Еще там был старый письменный стол времен твоего дедушки, в ящик которого ты бросала огрызки яблок и разорванные письма. А почти все остальное пространство занимали ящики, сбитые из грубых досок, с книгами. Мы читали все подряд, забывая, где остановились и что прочитали. Все страницы сливались для нас в единую серую, как мозг, массу – черные буквы на белой бумаге.

В коридорах нашего дома висели скрипящие лампы, пол застилал мрамор, а вечером все пространство затягивали тонкие струны, и нас будил звон, когда кто-то, возвращаясь поздно домой, задевал их.

Иногда из нашего дома нельзя было выйти, даже если биться во все двери и окна. Двери не открывались, окна не разбивались, а первый этаж оказывался одиннадцатым. Ты тогда говорила: «Больно. Боль, но…»

Помнишь, ты сама повела меня в ту комнату на третьем этаже, прямо по коридору и налево, где были огромный зал и сцена. Там сидела женщина, она играла на виолончели, ей было тяжело играть. Ее руки устали, это было очень заметно. В стенах гремел Бах. А потом на сцену полетела коричневая пивная бутылка, и разбилась. Почти минуту мне казалось, что она была с кетчупом или еще с чем-то таким… А потом я поняла, что это кровь. Мы убежали оттуда, и обе не могли плакать, и твой Сережа пошел провожать нас до комнаты, потому что нам было очень страшно.

Помнишь, как ты ругалась, когда я пролила на твою кровать молоко. Не кровати было жалко, а молока, у нас тогда почти не было ни денег, ни еды. И как потом ты меня утешала, когда я заплакала, прижимая к груди черную ткань, в которой уже не было никакого смысла.

Некоторое время у нас жила белая кошка, умевшая быть серой в черную полоску. Она видела, что нам и самим-то нечего есть, поэтому питалась где-то еще, и уходила, и приходила, когда хотела. Чаще всего она вспрыгивала ко мне на плечо и внимательно смотрела, как ты объясняешь мне математику, закрывая лапами глаза в особо страшных местах. Это она однажды вечером рассказала нам историю про женщину, которая любила гадать на картах…

«…Две руки нежно обнимают колоду, проводят пальцами по краям карт, ласкают каждую отдельно и все вместе, любят, как человека. Два поцелуя – и из темноты проступает размытый образ – Карты.

Привет…

Привет.

Карты сегодня грустен. Он знает, на что придется ответить. Он не любит такие вопросы, и еще меньше он любит отвечать на них. Потому что отвечать правду нельзя.

Язык скользит по засохшим краям губ – бесполезно. Сушь пустыни на губах. Ветер сметает песок, чуть шевелятся губы. Вслух произносить необязательно – картам не важен звук. Можно задать вопрос мысленно. Но ведь в голове столько мыслей! А вдруг – ошибка? В таких вопросах нет места ошибкам. Шелестят губы ветром пустыни, сыпется песок слов, слушайте, карты…

Два поцелуя черной ткани, без цели, по привычке, горькая дань прошлому. Черная ткань, некогда носившая красно-белый рисунок, ныне пуста. Мы не будем касаться мумий, а то вдруг рассыплются песком, или пеплом. Два поцелуя ткани, на которую будут ложиться карты.

Внутренний взгляд привыкает к внутренней темноте, как и обычные глаза. Уже видно серое поле, и беспорядочно наставленные стены из серого камня на нем, и сухая трава и ветер, и темная ниша, из которой иногда появляется старая седая судьба с серыми прядями волос и лохмотьями одежды, чтобы сказать свое веское слово.

У ног Карт сидит белая Кошка. Еще одно наследство прошлого. Когда-то она пришла, чтобы помочь там, где не смогла помочь та… О которой мы не будем сейчас говорить. Клятва принесена. Ни сейчас, ни когда еще, до того момента. Мы будем молчать. Кошка подружилась с картами и осталась рядом. Ее зеленые глаза приветственно вспыхивают, она кивает.

Привет…

Она тоже грустна. Она не понимает, зачем знать заранее то, что все равно случится. Но она молчит. Это очень воспитанная Кошка. Белая Кошка, умеющая быть серой в черную полоску…

Шелестят губы, шипят змеями пустыни ритуальные фразы:

Возьми часть моих сил, но ответь мне правду на мой вопрос, который я задаю тебе не из праздного любопытства, но не ведая, как поступать далее, и боясь причинить большее зло, нежели могу…

Карты качают головой. Чего у нее брать, если руки ее так дрожат от слабости, что чуть не роняют колоду. Летят карты на черную ткань, покрывают ее красно-черно-белым рисунком… Ах, ты, память! Зачем ты опять… Ведь знаю же, что не вернуть, а все равно…

Раскинулся рисунок, бегут пальцы как по строчкам книги, читают свою судьбу…

Так, значит…

Вот и закончилась пустыня. Хлынул долгожданный дождь из глаз, смыл песок, зачавкали слова лягушками по мокрым лужам.

Да, так и есть. Так и должно было быть. Спасибо.

Два поцелуя колоде карт, два поцелуя черной ткани без рисунка. На ощупь – музыка и свет. И слезы потоком.

А там – темнота. Кончились сумерки, опустилась ночь. Качает головой Кошка…

Зачем? Это повторяется много лет, она и так все знает. Зачем… Она знает и плачет, и судьба не показывается из своей ниши, и ты говоришь одно и то же. А она плачет. Она нас не слышит, она никого не слышит. Зачем ты отвечаешь ей?

Размытый образ смотрит в стену, идет взглядом по шву между камнями, забитому пылью. Надо дойти до конца, до самого верха, не оказаться в тупике. Если он дойдет, он найдет в себе силы в следующий раз сказать ей правду. И она больше не заплачет. Возможно, она умрет.

Скользит взгляд по стене…

Пошли, - зовет Кошка.

Вдаль по дороге уплывает белый кусок тумана, и у его ног, если только у тумана есть ноги, плывет белая Кошка, умевшая быть серой в черную полоску. Из серой ниши вслед им смотрит мутными старческими глазами судьба, и ветер чуть шевелит серые пряди ее волос и рукава рубашки…»

Я тогда заплакала и все время повторяла, что это – мое будущее, и моя судьба, и мои карты. Кошка уже убежала, а я все не могла успокоиться, и ты поила меня горячим пивом с медом и показывала фотографии своих родных, чтобы отвлечь от этого рассказа.

Помнишь, ты всегда согласно кивала головой, когда я заявляла тебе, что люблю только длинноволосых блондинов. И всегда хохотала до изнеможения, когда очередной черноволосый красавец приносил меня домой на руках. Сначала ты сердилась, когда я возвращалась домой под утро, слегка покачиваясь и довольно блестя глазами. Потом ты перестала сердиться, а я перестала возвращаться поздно.

В моих любовных романах ты разбиралась лучше меня, и всегда знала, чем меня утешить после краха очередного. Такое случалось у меня часто, особым постоянством я не отличалась, и прибегала домой в слезах. Либо: «Я ему не нужна!», либо: «Он мне не нужен!» Оба варианта были для меня равновелико трагическими, и я одинаково рыдала, глядя на телефон. Либо: «Ну когда же он позвонит?!», либо: «Ну хоть бы он не позвонил!..»

Предмет страданий был не важен, главное было страдать, и страдать красиво. Я забивалась в щель между ящиками и резала там руки осколком бутылочного стекла. Левое плечо у меня всегда было покрыто шрамами от глубоких порезов. Потом приходила ты, заклеивала пластырем мои «раны» и вытирала кровь. За это ты меня никогда не ругала.

Мне дарили цветы, но тебе дарили их чаще. Я не переживала по этому поводу, мы обе тщательно старались убедить себя в том, что знаем себе истинную цену.

Твоя личная жизнь была не легче. По количеству твоих поклонников было меньше, зато сами романы длились по году, а оплакивала ты их потерю не меньше месяца. Я же нередко ухитрялась провернуть и то, и другое за неделю.

Я курила, ты была против любых вредных привычек. Поэтому ты запрещала мне курить в комнате, разве что в исключительных случаях. Ну, например, когда меня бросал мальчик, продержавшийся у меня не меньше месяца. А обычно я выходила курить на маленький балкончик в конце коридора, и, если это было зимой, ты выносила мне шерстяной платок. Мы могли долго стоять, держась за шаткие перила и укрывшись одним платком, и смотреть на мелкие зимние звезды.

Помнишь, ты сильно заболела. На улице был холодный ноябрь, а косуха твоего нового парня плохо защищала от дождя и ветра. Ты всегда любила гулять. В отличие от меня. Я всегда старалась притащить парня домой, либо к себе, либо к нему. И ты простудилась. Тогда я разрывалась между необходимостью идти на лекции в университет и купить тебе лекарства, в ущерб собственной еде.

Впрочем, у нас были замечательные друзья.

Ты помнишь Верку, которая за свою учебу в университете была на лекциях от силы раза два, а тут ходила исправно на все, чтобы потом отдать нам конспект. И даже диктовала его нам по буквам, потому что мы не могли разобрать ее почерк.

Ты помнишь Игоря, который встретил меня на лестнице третьего этажа, с огромными сумками с продуктами и одеждой из маленького магазинчика в подвале, а лифт как обычно не работал. Он забыл о том, что мы уже два месяца как обижены друг на друга и не разговариваем, и нес эти сумки до самой нашей комнаты на 22 этаже. А потом сидел с тобой, пока я бегала греть молоко. И даже сделал за нас физику.

Ты помнишь Дашку, которая иногда жила у нас, а обычно – в 616 комнате, одна. Она тогда тоже была простужена, ходила, кутаясь в тонкую джинсовку и шарф, а на лекарства денег не было, но она поделилась с нами анальгином. Таблетки были старые, давно просроченные, побуревшие от времени, и рассыпались в пыль от прикосновения. Ты не хотела его пить, но другого ничего не было, и я пила его вместе с тобой, чтобы доказать, что он не стал KCN-ом.

Юза тогда лежала в больнице, к ней часто приезжали родители и Индеец с гостинцами, и она прятала апельсины, чтобы отдать их тебе.

Ты помнишь моего тогдашнего молодого человека Мишу, который виртуозно чистил картошку (когда та была) и сыграл тебе все песни «Арии» на гитаре, только чтобы развеселить тебя. Помнишь, мы пили с ним горячее пиво и смотрели «Сатирикон Феллини», мой любимый фильм. Мише он не понравился, потому что показался чересчур сложным. А ты сказала, что там слишком много крови и секса.

Это были прекрасные дни. Мы праздновали дни рожденья и ломали головы над подарками. Денег не было, и все соревновались в оригинальности задумки. Ты помнишь, однажды я принесла тебе в подарок живое дерево, чтобы ты сделала его морфологическое описание. А Жирафа притащила тебе двухголового крокодильчика – экспериментальный экземпляр с кафедры зоологии позвоночных. Ванной у нас не было, поэтому он жил в деревянном ящике с водой. Но дерево плохо держит воду, и каждое утро мы находили вокруг ящика огромную лужу, а внутри – недовольное животное, сидящее на сухом дне и сердито щелкающее обеими пастями.

А когда в комнату явился звенящий цепями металлист с мотоциклом, заявив, что он с ним никогда не расстается, и сказал, что пришел увидеть меня, ты уже не могла ругаться, а только рассмеялась и стала поить его чаем. Он потом сказал мне, что еще никогда не видел такого человека, и что он даже согласен подарить тебе свой мотоцикл, если только ты захочешь. Впрочем, меня не надо было убеждать в том, что ты – необыкновенный человек и лучшая подруга.

Помнишь, когда у нас жили Оля и Лена, мы решили составить таблицу по качествам молодых людей. А потом ужасно смеялись над результатами. Я помню ее наизусть.

Помнишь, после летней практики мы так надоели друг другу, что решили жить отдельно. Я тогда снимала квартиру в старом доме на улице Климашкина. Мне было очень тяжело жить одной. Я писала тебе почти каждый день. Помнишь мое первое письмо?

«Я уже соскучилась. Музыка старая, практика умерла, все уехали. Никого не хочу видеть. Вчера только приехала. Часов в семь. Помнишь, какой тяжелый был переезд? Жарко, рюкзаки тяжелые, машина под брезентом. Трясет, на пол падаем, крыса в пластмассовом контейнере еле дышит. Устали все, перегрызлись давно, так ведь нет, смотрим радостно, улыбаемся. Чувствуем, наверно, что не скоро еще друг друга увидим, вот и радуемся.

На электричку еле успели. Там я уснула. Всю ночь гуляли, утром – зачет, как не уснуть. Проснулась. Станций пять осталось. Посмотрела вокруг – как будто что-то изменилось. Друзья вокруг. Чувствую – прощаться легко. Не понимается, что на все оставшееся лето прощаемся. Кажется, завтра опять в Звен. Посмотрела каждому в глаза. Улыбаются. Все, даже те, которых я не очень хорошо знаю. Сказала свою мысль, что прощаться легко. Погасли улыбки. Посмотрели друг на друга внимательнее. И снова улыбнулись. Не навсегда прощаемся, осенью снова увидимся. Ну и правильно. Я тоже улыбаюсь.

Уехали. Прогудела электричка на Белорусский вокзал. Тут мы с тобой и попрощались. Домой как-то дошла со всеми вещами. По дороге знакомых встретила, они предложили мне помочь вещи донести. Да я отказалась. Мы и сами можем. Мы и сами сильные.

Дома в первую очередь крыса. Все лучшее – детям. Еды совсем нет. Денег тоже нет. Вымылась, и спать. Все – позже. Устала.

Проснулась в 7.30. По привычке. Прошлась по комнатам. Одиночество, пустота. Нет привычного гула пробуждающейся комнаты в пять человек. Ну, да, шестая – Верка, но она никогда не пробуждается. Ее после линейки так и относят на занятия.

В единственное окно с востока бьют лучи солнца. Пробиваются сквозь стекло, задевают за раму, спотыкаются на подоконнике… И уже спокойно ложатся на ковер, играют зайчиками на стекле серванта, пылинки вьются… Меня за ноги хватают. Посмотрела, полюбовалась, и хватит. Надо пропитание добывать.

Москва многопродуктовая, магазины круглосуточные, чтоб их… Закрыты все. Один открыт – книжный. Ну, правильно, зачем людям материальная пища, пусть духовной насыщаются. Только у метро нашла еду. В кармане – 70 рублей. Ну и ладно. Сперва сигареты…

Это все – фигня. Ты мне вот что лучше скажи: на какие шиши я поеду в Кисловодск? Если поеду… Таня, я боюсь. Боюсь этой сказки, боюсь исполняющейся мечты. Ой, не кончится все это добром. Помнишь, я тогда ночью испугалась: а вдруг уйдет сказка? И станет все как обычно. И руки потные, и простыни грязные, и стол пивом залит… Не хочу больше. Лучше бы вообще ничего не было. Или не лучше?.. Я не знаю. Денег займем у твоих родителей, ладно? Я потом отдам. Ой, Таня…»

В Кисловодск я съездила. Радовалась очень, и все знакомые за меня радовались. А потом, когда все закончилось, и он перестал со мной разговаривать, как это обычно и бывает… Мне тогда все хором сказали, что он – идиот и сволочь, и мне надо быстро забыть его. И только ты вздохнула… И опять принялась налаживать мою личную жизнь, мотивируя это тем, что уже устала каждый день вытирать с пола лужи моей крови. Ты меня не ругала.

Мне тогда твоя одногруппница Ольга сказала: «…Парни с девушками – как турникет с транспортной картой. Весь прошлый год ты ходила нормально, и турникет всегда радостно пропускал тебя с первого раза. Но прошло лето – а он уже и забыл твое лицо. И просто молчит. Пробуешь еще раз – начинает пищать, возмущаться. Еще раз – тогда нехотя пропускает. А чаще всего просто посылает к другому. Но и тот быстро забывает…» Мы тогда вместе с ней учили французский язык. Потом я бросила – меня тяжело было увлечь чем-то надолго.

Да что я все – парни, парни… У нас было много подруг. У нас было много учебы. Ты помнишь наши посиделки в 551 комнате у Паши Иванова под молекулярную биологию и трубочный табак, когда ты смотрела в основном на Илюшу, а я - на Пашу, и только Даша честно слушала про микротрубочки… Да, не о парнях не получается. Эх…

«Нам с тобою каюк,

Наша Таня на юг

Улетела недавно.

Жизнь у Паши – не мед,

Это каждый поймет,

А с Ильей и подавно!

Все табак да табак,

Паша, чтоб его так,

Поит нас горьким кофе…»

Мы даже досочинять этого с Дашей не успели. Я бросила молекулярную биологию. Зато я до сих пор помню репликацию ДНК…

Еще много чего было. Я помню почти все, потому что не хочу забывать. Потому что я люблю те дни. Потому что теперь у меня почти ничего не осталось. Только ты не уходи. Подожди еще немного… Сейчас я буду плакать. Ты не утешай меня, все равно это невозможно. Я буду плакать, пока не пройдет 200 лет. А потом я успокоюсь. И развеется дым.

А ты помни. Помни хотя бы ты, если уж все остальные забыли…

На главную страницу